Пётр Рябов

Отвечая «тёплым дыханьем своим» —

навстречу холодному миру

(немного о песнях Оксо)

Мои нижеследующие заметки носят сумбурный, разрозненный и совершенно дилетантский характер. Я не являюсь ни музыковедом, ни искусствоведом, ни литературоведом, ни знатоком и любителем современной музыки, ни даже профессиональным меломаном. Просто вот уже почти четверть века я стараюсь хотя бы три-четыре раза в год выбираться на концерты Оксо. А десятки и даже сотни её песен сами собой звучат в моей душе, не особо спрашивая на то разрешения. Они помогают мне выживать и не слишком быстро деградировать. Дарят что-то важное и настоящее, греют робкой надеждой на то, что в этом неуютном плоском мире «постмодернистского» бесплодия, холода, пошлости и суеты есть ещё место чудесному, родному, загадочному, глубокому и высокому.

Для меня очевидно, что всё огромное и восхитительное творчество Оксо — плоть от плоти романтической традиции. И дело не только в её любимых авторах, на стихи которых она часто сочиняет песни (а набор имён более чем красноречив: Байрон, Бёрнс, Багрицкий, Грин и, конечно же, Лорка!), не только во многих, традиционно романтических, темах (вспомним хотя бы, какое великое место занимает в её творчестве Море!) и даже не в романтической иронии, описанной ещё братьями Шлегелями, и пронизывающей все песни Оксо. Дело — в глубине, высоте и лирической чудесности, страстном стремлении «за пределы предельного».

Мир песен Оксо — странный мир: вне быта, обыденности, приземлённости, мир загадочный, лиричный, мерцающий, неприкаянный, тот мир, в котором всё обычное и привычное становится таинственным и обретает голос и глубину.

Мир всего лишь заколдован,

В каждой вещи спит струна.

Прикоснись волшебным словом, —

Будет музыка слышна, —

писал в XIX веке немецкий романтик Йозеф Эйхендорф.

А в начале ХХ века Александр Блок откликался:

Случайно на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран —

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман!

И то, и другое — в высшей степени присуще Оксовым песням. Они умеют удивительно извлечь музыку из вещей мира, помогают услышать речь Парижа или Гранады, по-гофмановски пережить и выразить отчаяние механической заводной куклы, которая хочет ожить и освободиться. Они дают голос всему сущему, всем вещам мира, позволяя им развеществиться и заговорить.

Стихия музыки — высшая стихия романтизма. И, более того, ведают романтики: сам мир есть Музыка, а в музыке сокрыта «музыка музыки», «душа души», «жизнь жизни» — сокровенная сердцевина, гераклитов огонь, которому надо лишь помочь освободиться и выразить себя, очистив от лишнего и ненужного. Через намёк, через символ, через ироническое самопривствание на цыпочки и самоотрицание, через мелодию. Поэтому музыка так хорошо выражает у Оксо то, что нельзя никак высказать прозой.

Увы, слово «романтизм» с самого начала порядком дискредитировано для нашего слуха (со времён Грушницкого, нелепо и натужно пародировавшего Печорина, или со времён Базарова, потешавшегося над непрактичностью романтизма, или даже со времён пушкинского Ленского:

Так он писал темно и вяло

(Что романтизмом мы зовем,

Хоть романтизма тут нимало

Не вижу я; да что нам в том?)

Но романтизм — и вообще, и в творчестве Оксо — не означает пустую патетику, слащавую сентиментальность и громкое фразёрство. Он, по Блоку, — «шестое чувство», «новый способ переживания жизни», её трагического преодоления и обновления, привнесение в удушливый мирок того воздуха, без которого человек — лишь скотина.

Мир песен Оксо часто трагичен. Вспомним хотя бы мою любимую её песню, одну из самых жутких и прекрасных: «Он уходил от них молча по улице вверх». Или же иную, — мучительный реквием по погибшей любви, про «дворничиху с мётлами, смерть с косой». Или гениальный и меланхолически-грустный «Венский вальс» на стихи Лорки. В мире песен Оксо есть и знание о смерти, и свинцовая власть пошлости, и всесокрушающая сила времени и мудрая тоска смертного существа обо всём преходящем. Здесь вернее говорить не об «утешении» и беззаботном хэппи-энде, а о чём-то более важном и существенном — о катарсическом свете, том мерцающем и неярком свете, который проникает и проступает сквозь всю тьму, отчаяние, бессмыслицу и безысходность, прорывается в усмешечках и гримасах ироничной «Леди Всё Не Так», в наивной чистоте Лилли Энн («Выведу я вас на чистую воду — под дождь!») и, наконец, отвечает своим «тёплым дыханьем» на бесприютное одиночество и леденящий холод мира («Лишь тёплым дыханьем своим мы можем ответить»).

Песни Оксо всегда поражают меня своим симфонизмом: сплавом слов и музыки, сложной, продуманной, завораживащей и прекрасной полифонией и богатым многообразием тем и лейтмотивов, сразу так ранящих и чарующих душу. Это не «слова под музыку» и не «музыка, сопровождаемая словами», а их сокровенное и органичное единство: мир, увиденный, услышанный и зазвучавший как музыка. Не случайно постоянное тяготение Оксо к творчеству Лорки — его певучим и страстным стихам, их архетипической мифологичности, лаконичной незавершённости и недоговорённости (всегда допускающей многообразие трактовок) при внешней простоте. Не случайна и постоянная тема Моря — с его волшебством, мистериальными преображениями, тайнами, стихийной свободой и грустной бездонной глубиной. И, конечно, тема детства (не инфантильности!): от лукавой шаловливой песенки про польских малышей, устрашённых каким-то забредшим к ним призраком-невидимкой («Слышит Янек, слышит Зденек») до той же Лилли Энн, неприкаянной и трогательной («А я жить совсем-то не умею. И придумываю я лишь воздушные шары») и, в конце концов, самоироничного признания о своём пограничном положении между детством и взрослостью: «И я, словно Алиса, расту туда-сюда»...

Любой, кто слушал песни Оксо и дал себе благодарный труд приоткрыть им циничную и замкнутую на семь замков душу, согласится, что и эта детскость взгляда, и постоянная мудрая ирония-наивность, и симфоническое многообразие музыкальных тем в песнях, и, главное, тот внутренний свет, который пронизывает их все и приводит слушателя к катарсису, освобождающим слезам счастья и стыда — всё это настоящее, волнующее, исповедальное, выстраданное и выношенное. Что-то настолько трогательное и личное, чтобы стать универсальным и дорогим для многих.

Вот почему я (отнюдь не завсегдатай музыкальных фестивалей, тусовок и концертов и отнюдь не поклонник современной музыки, а человек, во многом выросший на бардовской песне (свою принадлежность к коей Оксо, как известно, упорно отрицает)) бесконечно благодарен за счастье слушать вновь и вновь эти песни Оксо, обретая силы (смыслы) жить несмотря ни на что. Как поётся в одной из её песен на стихи Байрона: «Для того, кто не сдаётся, и в пустыне есть вода».

Спасибо тебе, милая и мудрая Оксо! И прости, что не могу также спеть тебе в ответ и в благодарность. Не умею.